и те же аккорды, голоса смешались, и песня расстроилась.

Воспользовавшись наступившей тишиной, баянист развернул мехи, прошелся пальцами и заиграл «Катюшу». Первый куплет он проиграл один, потом ему подтянул чей-то голос, потом еще один — и вот уже песня стала оживать, сначала неуверенно и со страхом, что ее вот-вот перебьют и сомнут, но потом все больше и больше набирая силы и раздолья.

Молодые придвинулись к воротам, а парень с гитарой подошел к баянисту, поставил ногу на нижнюю перекладину его трона и осторожно дернул струны, пристраиваясь к баяну. И как только гитара попала в такт, десятки новых голосов подхватили песню. Молодые и старые голоса, слившись воедино, подпирая и бодря друг друга, грохнули на все село так, что захлопали в домах калитки и люди потянулись на площадь.

Слова уже кончились, но ни баян, ни гитара не хотели останавливаться, и песня с новой силой полетела над селом:

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет!

У Непряхина на глаза навертывались слезы, просто так, без всякой причины. Он чувствовал, что кто-то держит его за плечи сильными теплыми руками. Он повернул голову. Рядом с ним стоял сын и пел вместе со всеми. Непряхину даже показалось, что сын поет лучше всех.

На большой дороге цветы не растут

В окно было видно, как у магазина на той стороне улицы остановился грузовик и из кабины, сильно хлопнув дверью, вылез пожилой кряжистый мужчина в замызганном брезентовом плаще. Этот резкий звук хлопнувшей двери и привлек внимание Софьи Карповны. Она надела очки и узнала Семена Клыпина, который стоял возле машины, нерешительно поглядывая то на магазин, то на ее окна.

— Опять! — с досадой воскликнула Софья Карповна и, с минуту поколебавшись (она дала себе слово курить не больше трех раз в день), протянула руку к дубовой коробочке, где лежали папиросы. Лицо ее, темное от никотина и нелегко прожитых лет, утеряло живость, сделалось холодным и старчески некрасивым.

Что будет дальше, она знала заранее. Вот Семен, еще раз взглянув на ее окна, нехотя повернулся и вошел в магазин. Сейчас он возьмет четвертинку и кулек липкой карамели, выпьет в углу за пустыми ящиками и, подхрабрив себя таким образом, придет на покаяние.

Солнце садилось в лес за курганом, и все село с его новыми белостенными домами утопало в густом красном свете; и этот свет, как и предстоящая встреча, тяготили Софью Карповну, вызывая какие-то неясные тревожные ассоциации. За последние годы село быстро разбогатело и изменило свой облик, уже подумывали о строительстве стоянки для автомобилей возле сквера, разбитого вокруг братской могилы, а на откосе рядом с магазином все еще торчали две голые сосны и на гнилой жерди между ними висела гулкая буферная тарелка, служившая в свое время для оповещения и созыва колхозников на работу. Это обстоятельство сейчас тоже показалось Софье Карповне странным и возвращало к неприятным воспоминаниям, — к тем дням, когда в селе не было ни новой школы, ни Дома культуры, и эти сосны, лишенные коры и совершенно высохшие, считались самым примечательным местом. Вокруг них была зеленая лужайка и лежали старые бревна, на которых по вечерам устраивались посиделки. На эти сосны теперь и смотрела Софья Карповна, потому что думала о тех далеких днях; и еще потому, чтобы не видеть, как Семен Клыпин, опасливо косясь влево на приближающиеся машины, осторожно переходит дорогу.

Войдя, он остановился у двери и некоторое время, отвернувшись, глядел в угол, утираясь платком и сморкаясь. Потом подошел к столу, намереваясь положить кулек с конфетами.

— В карман убери, для внуков, — посоветовала Софья Карповна, без всякого интереса, просто по привычке разглядывая его шершавое лицо с разъехавшимся в стороны носом и большой нижней губой. Эта лошадиная губа, которая всегда отвисала и блестела, почему-то раздражала ее больше всего.

— Все куришь, — не то осуждая, не то сожалея, сказал Семен и кивнул на пепельницу, стоящую на журнальном столике рядом с кипой только что принесенных газет.

Софья Карповна промолчала и достала новую папиросу. Она только слегка повернулась к нему в кресле, давая этим понять, что, как всегда, готова терпеливо выслушать все, что он ей скажет.

— Сними ношу, сил моих больше нет. Преступников и тех давно оправдали, — глухо проговорил Семен и, словно у него действительно не было сил, тяжело опустился на табуретку, куда по утрам Софья Карповна ставила плитку и варила кофе, чтобы не включать на кухне газ, от которого у нее болела голова. Говорил он трудно и таким сухим надтреснутым голосом, что, слушая его, самой хотелось прокашляться. «Скрипит, как сосны под окнами», — подумала Софья Карповна.

— Тридцать лет прошло, — скрипел Семен. — Неужто не отошло сердце? Неужто в нем не осталось жалости?

— Жалости? — переспросила она и почувствовала, что задыхается. Горячая волна захлестнула голову, все закружилось и поплыло у нее перед глазами; она поспешно бросила папиросу и потянулась к окну, но ничего не увидела, кроме двух обглоданных сосен, черными пиками вонзившихся в багровое небо. Семен опять не нашел нужных слов и, сам того не сознавая, снова перенес ее в тот вьюжный февральский день, ставший непреодолимым водоразделом, направившим их жизнь в разные стороны…

В тот день Софья Карповна ездила в районный центр получать учебники. Прошло всего несколько дней после освобождения, немцы закрепились за рекой в десяти километрах от села и оттуда еще слышались орудийные выстрелы, но жизнь уже налаживалась и пора было открывать школу. Семен и тогда работал шофером в транспортной конторе. Было ему лет двадцать семь, не больше, но в армию его не взяли. Врачи находили у него порок сердца, хотя, по его собственным словам, он даже не знал, в каком боку оно у него находится. Была у него и еще какая-то болезнь, заключавшаяся в неправильном развитии организма. Руки и ноги у него не переставали расти, так что с каждым годом все труднее было подбирать обувь.

Семен вез бочки с керосином. Сзади них в кузове его старой полуторки уместилось на грязной соломе еще человек десять. Это все были женщины-горемыки — голодные, бедные и несчастные. Молоденькая учительница Людмила Николаевна, вместе с Софьей Карповной преподававшая в сельской школе, возвращалась из больницы после операции; Матрена Хватова провожала семнадцатилетнего сына в армию и сидела теперь с опухшим от слез лицом; Шурочка Мотылева была в госпитале, где лежал ее старший брат. Ехали и другие из соседних и дальних деревень, обрадованные подвернувшейся